| Глыба, которой многого хотелось бы.
Смотрит пустыми очесами в будущность и робко вяжет язык о какую-то очередную ложь. В голове – личный Аид вертится, пенится, неприятно смердит. Бьёт по щекам острая правда, нещадно полосует; теперь не щёки – мякоть висит. Подобно шашке режет она <правда же> и переносицу, поднимаясь кверху, на зазубрины и перекладины затылка. Свисток – кроткий, ласковый – в мягкое, в женское, в жидкое. Мир осторожно раскрывается, из влагалища разума трётся неприятная колонна, смахивающая на заброшенный Вавилон – в сущности же своей – новый Иерусалим, построенный ещё теми далёкими лунами одиночества, меланхолии и циничности. Сплошной кавардак, а по углам сознания растрёпанными лежат совесть, гордость, себялюбие, истина. Разбросаны с жадной точностью низкой самооценки, которая давеча уж стекла в самоненависть.
Долой любовь. Долой строй. Долой религию. Прочь от искусства.
Сплошная, едкая, промывающая и бьющая парцелляция в речи. В голове – антитеза, по жизненности, к слову, также. Вымачивает действительность в своей покрывающейся катышками краске, в головной боли. Не глаза, а сплошная отвратительная масса из пороков, блевотины и намёка на тихое самоубийство. Трясучая. Нервная. Резкая. Некогда цельная, нынче – разобранная и неаккуратно склеенная по швам, каждый шаг – трещина. Гляди, и того развалится на мелкие части, громко всхлипывая и ища чужой рукав для повисших на краешке носа соплей.
Ругается за тем, дабы ругаться. Кряхтит, переваливается – не молодая девка, сколько ходящая могила, клетушка, ржавый шкаф, у которого скрепит дверца – громко скрепит, с раздражением.
Беспомощна. Хватается за всякую соломинку, лишь бы не одинокой остаться, но, конечно, одинока, и уже достаточно давно. Желала бы сделаться иной, не девушка – тесто: везде мягкое, куда не укуси – сладко, а и не больно. Ах и увы, её, куда не кусай – всякое и всё больно болит. Не тесто коли, то глыбой – какой именно, ещё не решила. Но лишь бы глыбой. Лишь бы прочему переломать и зубы, и рёбра, а потом самой жалостно выреветь в рукав, негодуя, за что она так с прочим и чем она лучше вши. Не лучше, однако. То ли вошь, то ли гадюка без клыков и со сдавленным хвостом – шипит <шш!>, плюётся ядом, однако кусать долго не может, осознавая бесполезность собственных «жеваний».
Не располагает к себе, теряя всю свою нежность, кротость, смазанный трепетом чувства язык о камень злобы и гневания. Чаще случается ей быть не в себе: путает тихий звон сердечной мышцы о дребезжащий клокот реалии. В итоге, обладая амбивалентностью волевой, не делает ни того, ни иного. Стоит на месте, всякий раз сочиняя на свои молодые лета эпитафию.
Молчалива. Угрюма. Язык распух, высох под той тяжестью многодневных молчаний. Могла бы набрать гальки в рот, дабы оправдывать себя в своей непроглядности звуков, однако никогда и ни для чего не искала причины. Точно также у ней и с судьбою, случаем – тому не требовалось никогда прилагающегося признания, отчётности. Оно всё это свершилось оттого, что должно было случиться. Никак иначе.
В богов не уверовала ещё с малого года; признаёт только лишь высокое небо: «Да, всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба». И не было ей ничего выше, кроме необъятного купола, до которого нельзя ни рукой дотянуться, ни допрыгнуть с высоты зелёной верхушки дерева. Да никогда не стремилась она бывать наравне с тем, что так почитает; не стремилась, ибо как тогда ей новой цели для себя искать придётся.
Будущность для Робин никогда не бывала столь ценною. Не бывало столько ценным и прошлое, в котором она застряла надолго, быть может, и вовсе навсегда. И несмотря на свою дешевизну, несмотря на свою незначительное положение, прошлое обволокло мягкое, молодое; оно разложило в ней остаток стремления действовать, сладко убаюкало, усыпив своим кротким шёпотом сказанных слов. Робин теперь только то делает, что в каждом своём нынешнем ищет отражение прошедшего, в каждом своём слове упоминает интонацию бывалого. Разлагается степенно, ещё того не осознавая. Ещё толком не опомнившись от того, что время не может остановиться, быстротечно оно, быстротечна и сама жизненность, которая в паре со временем устраивают колоссального размера гонки.
Ей нужна помощь. Она чрезмерную долю силы утратила на розу, которая, в конечном итоге, завяла: облетела лепестками с почерневшего временем стебля.
Ей надобна долгожданная свобода от себя, своей тяжкой, погружающей в ил мысли. Ей нужно бешено крутиться и порвать созданную паутину, которая уже вылакало вокруг её робкого тела толстый и пыльный кокон. В нём для неё тепло, уютнее всего; но на деле в нём не только не тепло, в нём мёрзло, в нём царствует стрибожий сын хладных просторов. Ей нужно освободиться, ей нужно освободиться…
Плесневеет. Такая робкая, трусливая – не может выбраться. Слабая силою воли, слабая характером. Дайте ей опору.
Не умеет терпеть боли, не умеет узреть истинного страдания, не сжав с силою челюсти, заставляя желваки под натянутой кожей бешеным шагом ходить. Нервы давно выскочили, один за другим; встали на ноги, расходились и убежали, что-то вопиюще выкрикивая на своём ходу, оставив взгляд тоскующее смотреть им в судорожные спины.
Добрый робин ум пытлив, до времени глуп, особенно теперь; она уже перестала думать, жуёт мысль крайне лениво, оттого, быть может, молчит много – сказать нечего. Уже не вертится в ней младенческий подвиг, уже забыто детское сказание о прекрасном, ладном будущем, которое должно было быть и которое по воле какого-то рока не вышло, приостановилось. Раскачайте её, ибо она не раскачается сама, хотя перед собою обещается. Однажды, быть может, забвение выйдет из её волчьего сердечка, заставив жилы наконец-то бить ровно, а нервы – вернуться обратно, запретив им гулять самим по себе, без присмотра. Но не нынче. Овощ. Тухлое тело без духа, мысли, шествующее вперёд незримо и без определения, всё равно, что шествующее назад.
Нет ни единой причины, чтобы душа жила в таком отвратительном мире. Нет ни одной причины, чтобы душа жила в таком отвратительном теле. Нет ни одной причины, чтобы Робин вообще могла рассчитывать своим пытливым, безвременно замершим разумом на существование.
Но… Если хочешь что-то обвинить, обвиняй свою слабость.
► Хобби: книги и бесцельные голодовки – всё хобби молодой Флеймхарт; читает помногу и подолгу пьёт одну воду холодную из-под крана, пересиливая боль в голове от чтения в темноте и боль в кишках от недоедания.
Иной раз, чтобы спастись от собственных демонов, записывает пережитки дней в небольшой альбом; изредка рисует там меленькие вещицы, и хотя она и водит ручкой крайне неуверенно и почти всегда некрасиво, искренность порывов зачастую заглаживают неровные углы необдуманных вещей и превращают их в милую безделушку-привычку. Также с недавнего времени решилась выращивать цветы на подоконнике своей комнаты; нынче подопечных у ней штук пятнадцать в горшках, а самая большая гордость – небольшой кустик сирени в объёмистом глиняном сосуде.
— среднестатистическая семейка: мать пашет за двоих, батя – курит и пьёт, свесивши ножки с шейки работницы, дети – неплохо одетые, почти всегда сытые и пахнут отцовскими крепкими сигаретами. Старшая из сестриц рано сматывает удочки из дому, берёт с собою ещё кого-то из мелких, и катит всеми своими силами прочь – лишь бы не видеть измученного лица матери, которое не по годам состарилось и сделалось сухим; два больших глаза безвременно потухли, кажется, что навсегда. Тонкие её губы всегда дрожат в болезненной улыбке, искажающейся шире при виде перекошенной горькой морды мужа.
— вскоре, подобно старшей сестре, бежала из дому. Причиной таковой движухи из обители сделался несносный батенька, который дочери неприятно крутил руки в ванной, поговаривая, дабы та приткнулась. Как следствие, подростковая нервная система, без того буйная, вдарила в кровь: понапихала ночью самого необходимого и двинулась, куда глазёнки большие смотрели.
— через пару суток шатания по улицам упекли к собакам в погонах, там едва выкрутилась – сестра старшая, та самая, что однажды бежала, отыскала и к себе жить забрала. Однако, несмотря на таковые нежные сестринские порывы, любви у них большой не сложилось: обе бывали крайне гадкого характера, отчего сестрица вскоре устроила девчонку в школу, дабы та глаза не мозолила хотя бы первую половину дня. К слову, против учёбы у Роб ничего не было: училась охотно, глотала книжки и учебники, не разбирая. Если не отличница, то хорошистка; педагоги хвалили, в классе любили – и желать большего не стоило.
— в шестнадцать – разброд и шатания; пьёт, курит, пробует первый раз целоваться. Об учёбе совсем забыла, однако в двойках не погрязла, ибо репутация премиленькой ученицы осталась. Откровенно – жалко, не откровенно – пусть катится эта Флеймхарт в тартарары. Сестра, конечно, ничего не знает, брат, что также проживает у таковой, - тоже. Родители подавно перестали волноваться, хотя у матери порядком сердечко щемит, стоит узнать, что Роб сегодня в школу не пошла, а лежит себе и помирает на матрасе от отравления; по пункту – отравление от еды, по правде – от частого смешивания алкоголя.
— в семнадцать – первая и крупная авария: села «покататься» с дружком на мотоцикле; конечный итог – кома на три месяца, юноша – насмерть. Никто никого не обвинял, потому как знали – молодой человек прав не имел, байк же принадлежал отцу, который получил хватку сильной руки суда по кошельку и железное удило в разбитое потерей сердце.
— из комы вышла, однако по врачам набегалась позднее порядком, да и от сестринских каштановых волос осталась только прядка таковых, все прочие чудным образом поседели под гнётом мысли «не уберегла». С того времени кончила Робин и с компанией той, которая растворилась позднее летального исхода юноши и комы юницы, и с выпивкой, и вообще в школу иную перевелась, дабы соблазнов возвращаться к пройденному не пришлось.
— школу кончила неплохо, однако дальше никуда поступать не пожелала, и прежде от такового решения не мучилась; однако в восемнадцать лет что-то в головешке треснулось — видать, непробудная совесть всё-таки проснулась — и Флеймхарт пошла пахать, где только могла. деньги отдавала изрядно, себе почти ничего не оставляла — только на шмот и на редкий пожрать было в кошельке от заработанного.
— после полугода таковой работки попёрли её к чёрту плешивому на рога: нахамила клиенту, тот — в жалобную книгу, а Робину — кыш. нечего и сказать, скот тот человек <по крайней мере, так думала сама Роб, не находя своего поведения грубым>. сестрице об том, что погнали в шею, говорить было совестно — только, казалось, зажили неплохо, но и от правды бегать младшая из Флеймхартов не стала. пробубнила под нос что-то в своё оправдание, старшая только плечами передёрнула и просила найти нового места для устройства.
клятвенно клялась, а с той поры уже полгода ищет и никак не сыщет, ибо везде ей то грязно, то коллектив плохой, то мани-мани не шибко сыплют. горе-девочка.
| |
